Эльфрида Елинек - Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru]

— Ты что, рехнулся совсем, думаешь, я перед тобой отчитываться обязана?

В ответ Райнер несколько раз нервно бьет себя по бедрам, которые тверже от этого не становятся. Сильнее всего он уязвляет самого себя. Анна в шутку пытается шлепнуть своего Ханса ладонью по бедру, по мускулистой и твердой поверхности, однако Ханс уклоняется от шлепка, пытаясь заглянуть в глаза Софи влюбленным взглядом. Кроме того, он пожирает взглядом ее фигуру, сегодня особенно доступную обозрению. Райнер и Ханс хотят достичь самой вершины, на которой их ждет награда — Софи, они оттесняют друг друга спинами все ближе к пропасти, чтобы одному из них первым добраться до верху. Анна молча держится за Ханса, для которого ведь именно она и есть самая настоящая маленькая возвышенность, если с ним самим сравнить, и зря его тянет сразу же отправиться на высокогорье, не акклиматизировавшись по-настоящему.

Цветы, распустившиеся необычно рано, сияют в саду, садовник там вокруг чего-то возится, что-то подрезает, чтобы придать совершенство форме. Гравий хрустит под отъезжающими колесами «порше» и брызжет в стороны, когда машина набирает скорость. Соперник поспешно ретируется, как ему и положено. Софи перенесла вес на опорную ногу, так стоять удобнее. В данной позе она являет собой вечную женственность, манящую Райнера и Ханса. Райнер предпочитает Софи лесам Вальдфиртеля, поющим вечную песню; быть может, она возьмет его с собой на все лето на Лазурный берег, ибо, если влюблен, то не хочешь и не можешь разлучаться с любимым человеком ни на минуту, именно так ощущает это и сама Софи. Ханс отпускает плоский комплимент по поводу ножек Софи, о ее уме он ничего толкового сказать не в состоянии. Та оглядывает себя и говорит, что никогда не обращала на это внимания.

— Да входите же. Вон там виски, угощайтесь сами, я только быстро переоденусь.

Райнер и Ханс, каждый по-своему, один многословно, другой односложно, потому что многих слов он не знает, говорят Софи, что не надо ей переодеваться, и так хорошо. Анна обозленно молчит и пристально наблюдает за Хансом, за своей собственностью. Но бесчувственная собственность эта жаждет нового владельца, который сможет лучше о ней позаботиться. Ханс присматривается к настольной лампе из хромированной стали, ведь ток — его специальность, может быть, он сумеет починить здесь что-нибудь электрическое, чтобы добиться территориального преимущества. Он осторожно напрягает свой бицепс, чтобы грубая и необузданная сила, в этом мускуле гнездящаяся, была замечена Софи и должным образом ею оценена. Ханс желает олицетворять звериную чувственность, хочет пробудить в Софи зверя, который наверняка в ней живет.

Едва войдя в комнату, Райнер тут же включает свой внутренний магнитофон и начинает разоряться об ощущениях, пережитых во время вчерашнего нападения, закончит он, конечно, своим чувством к Софи, между началом и концом его речи, самое меньшее, два часа смертной скучищи.

— Я ваш вожак и надеюсь, что вчерашняя операция всем понравилась, правда, кое-что предстоит еще усовершенствовать, о чем мы сейчас и поговорим. Прежде всего, хронометраж. Сейчас приведу подробные обоснования.

Софи зевает, Ханс говорит, что согласен с ее мнением. Анна молчит.

— И подумайте, мы столько денег захватили, их теперь можно потратить, такие прекрасные вещи можно купить, чтобы владеть ими потом, — высказывается Райнер скоропалительно и неосторожно.

Против пустой болтовни Райнера Софи применяет свою проверенную тактику — пропускать мимо ушей — и смотрит сегодня на Ханса иными глазами, словно проснувшись, потому что у него твердая рука и сильный удар; глаза Софи ощупывают мускулы Ханса под грошовой тенниской подчеркнуто спортивного фасона, с множеством кармашков повсюду, тенниска страдальчески потрескивает, едва вынося такой напор. То, что напряглось внутри у Софи вчера, снова напрягается и сегодня, оно напрягается не как мускулы, по-другому, потому что это скорее некая идея, которая засела у нее в голове. На сей раз интеллектуал явно проигрывает, хотя именно он все придумал, но ведь сильных мускулов у него не имеется.

Райнер возражает, что интеллектуалу в новенькой черной водолазке и не обязательно обладать мощным ударом, потому что он может предложить кое-что иное, качеством повыше.

Анна ничего не говорит и глядит на Софи глазами соперницы.

По ногам Софи побежали длинной чередой крохотные мурашки, они заползают под юбку, где разворачивают подрывную деятельность. «Пускай все уйдут, и только Ханс пусть останется», — это говорят мурашки, и Софи тотчас повторяет их слова. В своем доме она хозяйка и вправе решать, кому уйти, а кому остаться. Что она и высказывает без обиняков.

Реакция у всех, исключая Ханса, смешанная, но не одобрительная. Анна чувствует, что это причиняет ей боль, но вслух ей этого не сказать, она может только написать, где листок бумаги, который у гимназистов всегда наготове? Она переживает теперь нелегкий период и остро нуждается в защите. Учительский коллектив уже ходатайствовал перед инспектором городского управления о выдаче специального разрешения, чтобы и на устных выпускных экзаменах ей было позволено отвечать письменно, потому что не хочется такой способной ученице отрезать путь в будущее, к высшему образованию, из-за мертвой буквы параграфа. В Анне стягивается узлом нечто решительное, чего, вероятно, теперь никогда уже не развязать, а ведь подросток пубертатного периода, тем более наступившего с запозданием, должен быть не то чтобы развязен, а просто не замыкаться в себе. Открытость, искренность и свежая вода, равно как и мыло, — гораздо больше к лицу юности, чем скрытность и макияж.

Зато тем говорливее Райнер, который, повинуясь навязчивой идее, не может не опрокинуть на своих товарищей хляби небесные своей разговорчивости, и все, что оттуда хлещет, сводится вкратце к тому, что любить по-настоящему Софи может его одного, Райнера. Даже если он сейчас и уйдет, мысли ее останутся при нем и тоже уйдут вместе с ним, так что ему бы лучше остаться. Только пускай Ханс не воображает себе ничего такого, что все равно не соответствует действительности, как потом выявится.

— Да-да, но теперь отчаливай, и поживее.

— Тут я полностью согласен с Софи.

— Помогите! — кричит Анна, но из горла ее доносятся одни хрипы.

— Вот, возьмите еще шоколадку в дорогу, — колокольчиком звенит голос Софи, переливаясь обертонами.

— Нет, никакой шоколадки нам не надо, это уже садизм какой-то, — говорит Райнер, почувствовав под ногами твердую почву. Страсть, холодность, озлобленность. Холодность оттого, что садизм проявляется тогда, когда страстное вожделение освободится от своей тоски и мути, как утверждает Жан-Поль Сартр.

Ханс на это заявляет, что он, собственно говоря, не человек, а зверь, который и действует по-звериному необузданно, это он вычитал в каком-то детективном романе. Ханс ведь тоже книжки читал, только все не те, что надо, а такие, которые есть в рабочей семье, получившей образование в рамках движения за просвещение рабочих. Однако прочел он достаточно много, чтобы понимать, где путь наверх, а где — вниз. Мир книг был единственным выходом, и таковой всегда есть в домашнем хозяйстве просвещенной рабочей семьи. Но не какой-то другой, чужой мир, а свой собственный. Его родители были сознательными рабочими, и никакой пользы это им не принесло, потому что один уже мертвец, да и другая, считай, тоже.

Райнер огрызается, он-де более циничен, чем Ханс, потому что рискует потерять гораздо больше, чем тот (который вообще не рискует), а именно свою академическую будущность и литературную карьеру. Ханс тут может только выгадать, а Софи его еще и поддерживает! Ханс всего лишь бессознательный мячик, которым играют стихии да Софи. Райнер же не мяч, но самостоятельно действующая личность.

Ему все же приходится уйти, прихватив с собой Анну.

— Пожалуйста, уходите оба.

Наполненные доверху ненавистью брат с сестрой вышаркивают на улицу, на английский газон, умышленно топчут там редкие цветы, листья и травы, топчут тонкими, как папиросная бумага, подошвами — ведь на стильный остроносый полуботинок нельзя поставить новые подметки, иначе обувь потеряет форму. Затем они направляются к трамвайной остановке, и Райнер произносит монолог о том, почему он ушел по своей воле и оттого оказался сильнее Ханса, который остался там не по своей воле. Слава богу, хотя бы родная сестра не делает идиотских замечаний и не возражает, Анна в ужасе молчит о том, что ей пришлось оставить ее Ханса в доме соперницы. Любовь Райнера и Анны сегодня подло отвергли, при этом в них обоих возникла трещина, зашпаклевать или заклеить которую будет очень трудно.

Выполняя свои профессиональные обязанности, боль разрастается вширь, когда трамвай, наполненный испарениями заурядных людишек, вновь, в который раз, вбирает их обоих в свое нутро, — в материнскую утробу, из которой младенец всегда хочет как можно скорее выбраться наружу. «Порше» надо бы иметь, но такового нет, даже если без конца рассказываешь в школе, что какой-то родственник, которого тоже нет в природе, владеет роскошным автомобилем.